Продолжение. Начало рассказа здесь >>>>

Вторая часть ** Третья часть >>>> *** Четвертая часть >>>> *** Пятая часть >>>> *** Шестая часть >>>> *** Седьмая часть >>>> *** 8 часть >>>> *** 9 часть >>>> *** 10 часть >>>>
10 часть >>>>


Автостопом до алтайского яка. Глава 33
Лучше сожалеть о содеянном, чем об упущенном. (с)

Павел провожает нас взглядом, продолжая опираться на палку обеими руками. Он внушителен, как скала. Мы садимся в машину и едем.
Машина праворульная, девушку зовут Аида. Как только она начинает говорить – я впадаю в изумительный транс. Её голос похож на журчание горного ручейка – настолько он прозрачен и чист, и так свободно льётся. Её отца зовут Болот Байрышев, он знаменит популярным здесь горловым пением под названием кай. В Тыве это называется хоомей.

Однажды нам с подружкой Танечкой довелось быть на концерте тывинского хоомейжи, потомственного шамана из рода Чёрных Небес Николая Ооржака. Он пел, периодически ударяя по натянутой коже огромного мощного в своём звучании бубна. Звук возникал, множился, резонировал в воздухе и затем раздвигал пространство и время, увлекая нас за собой.
Шаманы подобным пением исцеляют людей, издавая гармонизирующие звуковые вибрации, максимально приближенные к частоте здорового органа. Под это пение меняется состояние сознания.

Звучит оно, конечно, непривычно, потому что издаётся горлом. Некоторые сравнивают одно из направлений горлового пения с криком верблюдицы, плачущей над умирающим верблюжонком.
Аида ставит диск с пением своего отца, но он настолько затёрт, что не воспроизводится. Показывает нам айттыру – приглашение на прошедший концерт.
Изучаем.

В это время камешек с дороги подскакивает и бьёт в лобовое стекло, образуя колотую снежинку. Аида расстроенно ахает. Стёкла здесь побиты у всех машин именно из-за таких камешков: после ремонта дорог их не сметают с асфальта и стёкла бьются повсеместно.
Аида рассказывает нам про прошлогодний град, о котором мы уже наслышаны. Град шёл всего десять минут, и он побил всё: витрины магазинов, стёкла в домах, машины, в некоторых местах пробивая крыши насквозь. Не обошлось и без жертв.
- Я в город въезжаю, - говорит Аида, - и понять не могу, что с тополями: все ветки обломаны. Машины – как решето.
Рассказывает об этом, но без злости или обвинений. Есть в её восприятии произошедшего что-то такое… Это можно назвать «восприятие без обвинений и поиска виноватого». Цветок не жалуется на отсутствие солнца или ветер. Он продолжает расти, насколько может.

Чем дальше мы едем, тем больше пасущихся у дороги овец, коров и лошадей попадается на глаза.
- О-о-овцы! – замечаю я большую отару. – Как много!
- Овцы – это наш хлеб, - поясняет Аида тем же мелодичным ясным голосом. – Отары бывают такими большими, что когда их гонят по горной тропе вниз, и первые овцы достигают подножья - последние могут быть ещё на самой вершине.
В это не верится, но, наверняка, правда.
- Приезжайте к нам на Эл-Ойын, - упоминает она снова национальный алтайский праздник. – И свадьбы у нас очень красиво играют.

Праздник Эл-Ойын здесь очень популярен. Олицетворяет он духовное единение тюркских народов и призван объединить их.
Согласно алтайской легенде предки тюрков из рода Ашина были истреблены соседним племенем. Погибли все люди. В живых остался только десятилетний мальчик, которому враги отрубили руки и ноги и бросили в болото, где он должен был умереть.
Через какое-то время перед ним явилась Синяя Волчица, обошла, понюхала и скрылась в прибрежных зарослях. После чего снова появилась, неся в зубах таинственное снадобье. И потом стала ухаживать за ним и кормить мясом диких животных.
Потом до хана разбойного племени дошёл слух, что мальчик жив. Он очень забеспокоился и послал воинов убить его. Что и было сделано. Волчица спаслась.

Позже она появилась в алтайских горах, где укрылась в пещере и родила там десять сыновей, отцом которых был убитый мальчик. Каждый из сыновей составил свой род. Один из них был назван Ашином.
Поэтому Волка здесь очень почитают. Это тотем, культовое животное, родоначальник алтайского рода. Говорят, волки на Алтае очень крупные. Проникаюсь уважением к зверю.

На празднике Эль-Ойын вариацию этой легенды преподносят в виде театрализованного действия. Количество мальчиков, правда, сводится к пяти. Пять – как символ единения всех тюрков в один кулак. Самый старший – предок современного алтайского народа. Четверо братьев расходятся в четыре стороны света, а старший периодически собирает их на родине Синей Волчицы, символизируя объединение народов. Этому и посвящён праздник.
Кроме этого на празднике много соревнований.

Поднятие камней разного веса. По 150 кг, например. У них нет удобной ручки. Надо обхватить такой камень и поднять, положив на чурбан. Примерно на высоте груди.

Гонки, верхом на лошадях. Сёдла? Не, не слышали.

Оседлание дикого коня. Команда из трёх алтайцев заходит в загон с необъезженными лошадями, ловит одного коня, накинув верёвку на шею. Выводят из загона. Одевают амуницию и один садится верхом. На всё уходит порядка четырёх минут.
Вид коня, которого душат верёвкой, вызывает разные чувства. Такой же способ существует у диких кошачьих – нагнав добычу, большая кошка хватает её за шею снизу, передавливая кровеносные сосуды. И висит какое-то время на шее, пока у жертвы не наступает опьянение из-за недостатка кислорода.

Здесь эффект похожий: конь шатается, иногда заваливается и падает. Думает, что его убивают. В это время его седлают и одевают уздечку. Потом всадник лёгким движением взлетает в седло и верёвку с шеи снимают.
Коня откровенно жалко, но есть и понимание, как сильно рискуют люди. Один удар мощным копытом, или укус зубами… Конь может лягнуть задними ногами… Но он не понимает. Он тянет верёвку, накинутую на шею, вытаращив сумасшедшие глаза и раздувая ноздри. Это насилие, доведённое до совершенства. Насилие, продиктованное выживанием.

Что касается свадьбы, то это вообще священнодейство, которое раньше начиналось задолго до совершеннолетия невесты. На Алтае существует четыре формы заключения брака: сватовство, умыкание без согласия девушки, кража невесты и брак малолетних. Сватовство, конечно, самое распространённое.
Брак у алтайцев считался обязательным. Старые девы и холостяки не пользовались авторитетом в обществе. Так-то вот.

Начинается сватовство с кудалаша – предварительного сговора. То есть знакомятся не только молодые, но и родственники жениха и родители невесты. Когда девочке исполняется 10 лет, родственники жениха приезжают с подарками, напоминая о сговоре. И так – ежегодно вплоть до совершеннолетия. Будущей невесте направляются меха для пошива женской шапки, кожа для обуви и разные другие материалы для пошива одежды и постельного. Это олицетворяет разделение обязанностей в семье: муж – добытчик, жена – хранительница очага, созидающее начало.
В общем, брак должен быть одобрен всеми. Родственники знакомятся, привозят друг другу подарки, проявляют уважение.

Свадьбу играют осенью. Накануне свадьбы сооружается жилище для новобрачных. Родители жениха приглашают дальних родственников, друзей и соседей.
Один из атрибутов свадьбы – белый занавес, который называется «кöжöгö». Его края окаймляют шёлковыми кисточками – оберегами и парчовыми ленточками. Кöжöгö натягивают между двумя срубленными берёзками, которые срезают утром на восточном склоне горы. Для этого выбирают стройные деревца с нераздвоенной макушкой, что является символом крепкой семьи. Берёза символизирует святость, чистоту, пожелания счастья и благополучия. В жилище берёзки вносят макушкой вперёд, как любого живого человека.
Сама свадьба богата ритуалами.
Символические выкупы приданого в виде песен и танцев. В игре принимает участие наряженный в одежду замужней женщины племянник невесты. Его всем предлагают купить в качестве девушки.
Обряд кропления огня очага.
Окуривание жилища можжевельником и благословения.
И, наконец, кульминационный свадебный церемониал – обряд заплетания волос невесты. Участие в нём принимают только многодетные женщины, состоящие в счастливом браке. За занавесом, под обрядное пение, девушку переодевают в одежду замужней женщины, снимают девичье накосное украшение, расплетают косы, расчёсывают и делают прямой пробор, делящий голову на две равные половины, - знак женской доли. Волосы при этом смачивают молоком с добавленным в него можжевельником, а мать жениха смазывает их топлёным маслом.
Затем заплетают две косы: левую – женщина из рода жениха, правую – из рода невесты, что символизирует переход девушки из одной семьи в другую. Затем на голову одевают островерхую шапку замужней женщины.
После заплетания кос кöжöгö открывается, но руками его трогать нельзя, это табу. Невесту людям показывает дядя жениха, приоткрывая занавес с помощью двух-четырёх веточек можжевельника, рукоятки плётки или приклада ружья. При этом даёт наставление: «Имя моё не называй. Дорогу мне не перебегай. Старшего за старшего почитай». Это и есть символическое перерождение невесты в замужнюю женщину.
В замужней жизни по отношению к открывшему занавес невеста соблюдает обычай избегания.
Затем совершается обряд благопожелания новобрачным. В центре нового айыла ставят очаг. Дядя жениха совершает ритуальное разжигание и угощение огня. Раньше огонь высекали огнивом, и с помощью трута разжигали огонь. Считалось, что огонь, зажжённый при помощи спичек, не имеет силы.
Если бы каждый раз приходилось разжигать костёр так, мало туристов бы выжило…

Родители невесты на свадьбе не присутствуют. Им только отвозят еду – традиционную конину или баранину, молоко и угощения - в самый разгар пиршества. Алтайский обычай гласит, что перед трапезой надлежит два-три кусочка пищи бросить в огонь. И это касается не только свадеб.
Большим позором считается напиться на свадьбе допьяна, - таких накрывают и заворачивают в войлок.
При выходе девушки замуж включается обычай избегания старших мужчин со стороны родственников жениха. Она не должна часто встречаться с ними, смотреть в лицо и называть по именам. К свёкру можно обращаться только через третье лицо. Причём запреты эти взаимны.
Муж и жена называют друг друга: «отец детей» и «мать детей».
Нельзя садиться с мужчинами за стол, шутить и ругаться с ними.
Ой, всё.

Аида рассказывает про обычай прохождения перевалов. Проходить их надлежит тихо. Обычно, если алтаец едет в машине, он выключает музыку и перестаёт разговаривать. На самом верху перевала останавливается, выходит из машины, привязывает полоску белой ткани на можжевельник.
Иногда ещё окропляют верхушку перевала водкой и отпивают немного сами.
Так выглядит обряд уважения к духам горы.

Я спрашиваю про Кош-Агач. Аида говорит, что там живут алтайские казахи.
Подтверждает, что в Тыве мужчины ходят с оружием, а Улаганском районе живут агрессивные алтайские апачи, как их называют.
Хвалит сыр и мёд в Усть-Коксе.
Говорит, что при выезде с Усть-Кана можно увидеть знаменитую Усть-канскую пещеру, где раньше жили человекообразные существа – алмысы, полулюди-полузвери.
- Так тяжело было уехать. Спасибо, что остановились, - благодарю я Аиду.
На что она отвечает:
- Если бы мужчина голосовал, я бы ни за что не остановилась.
Сижу, довольная. Ну, хоть на что-то я пригодилась…

Слишком быстро мы приезжаем в Усть-Кан, Аида останавливает машину возле супермаркета. Вытаскиваем рюкзаки из багажника. Так жалко расставаться…

Она уходит в магазин, а я спрашиваю проходящую мимо женщину, где здесь можно вкусно и дёшево поесть. Она с удовольствием показывает, где находится местная приличная столовая. Идём с Антоном туда.
Столовая маленькая, но аккуратная. Всё чисто. Повара и женщина, готовая принять заказ, одеты в белоснежные передники и белые же колпаки. Я смотрю в меню и поражаюсь. Что? Хлеб два рубля? Дайте два.
Беру плов, щи, компот, коржик и по какому-то наитию два пирожка с капустой.
Причём в меню написано: «Пирожки: с картошкой, мясом, яйцами. С капустой – нет!». А на деле оказываются только с капустой.

Я начинаю есть плов, и поражаюсь ещё больше. Мяса в нём больше, чем риса, причём это баранина. Кроме того, добавлен барбарис, зира и ещё какие-то специи. Он настолько вкусен, что едва удерживаюсь, чтобы не облизать тарелку. Съедаю всё, до последней рисинки.
Антон в это время ставит на зарядку свой телефон. Мой тоже давно сел. Но, видимо, ему нужнее. Уже под конец спрашиваю:
- Антон, у тебя же был тройник. Почему ты не предложил зарядить и мой телефон?
На что он потрясённо отвечает:
- У тебя что, языка нет?

Ворую соль из солонки. Дожили. Наша закончилась, а покупать целый килограмм, чтобы тащить его потом – как-то…

Мы выходим из столовой и идём предсказуемо, на выход из Усть-Кана. Там стоит бензозаправка. Приставать к водителям бессмысленно – все приезжают заправиться, чтобы повернуть обратно. Антон поражается небывало большой цене на бензин. Я в этом ничего не понимаю, так что только поддакиваю. Его реакция означает одно: если бензин здесь дороже, чем в столице нашей Родины, то бесплатно нас никто никуда не повезёт.
Так и получается.

Машин нет. Вечереет. По дороге лениво бредут коровы, возвращаясь домой. Они останавливаются прямо по центру дороги и стоят. Видимо, в ожидании, что за ними придут. За ними не приходят и редкие машины, проезжающие мимо, тихонько их объезжают сбоку.
Одна корова вдруг начинает громко мычать, потом замолкает и стоит дальше. Мы сидим у основания огромного указателя с надписью «с.Усть-Кан». На другой стороне дороги такой же указатель, на котором написано: «Кан-Оозы». На горизонте скапливаются и постепенно темнеют тучи. Их всё больше и больше. По прогнозам погода должна резко испортиться. Ещё Вова из зубрятника говорил, что если тучка на горе задержалась – значит быть перемене погоды.

Один из водителей-таки останавливается. Спрашивает, сколько мы готовы заплатить. Антон отпускает его. В итоге безуспешного «стопа» мы выясняем, что вечером здесь должен идти барнаульский автобус. Его советуют все. Наверное, это будет самым правильным решением. Однако, я против, потому что с некоторых пор не люблю автобусы. Банально - просто жалко денег.
Мимо нас проносятся два пацана, верхом на лошадях. Первому едва ли исполнилось десять лет. Без седла, загорелый, как головёшка. Скачут галопом, поднимая пыль. Лошади беспрекословно слушаются своих молодых всадников. Здесь этому учат с раннего детства, ещё, наверное, до того, чтобы научиться читать и писать.
Потом мимо проходит какой-то местный, глядит на нас и кричит с усмешкой:
- Чего вы тут забыли, а? Туристы…
Я, пытаясь сохранить радость в голосе кричу в ответ:
- На вас посмотреть. На Алтай посмотреть.
- Домой езжай! – кричит он так же напористо и уверенно. – Сиди на диване и смотри на люстру!
После чего проходит дальше.

Почти напротив нас стоит красивая гора. Она светло-бежевая, со ржавыми прожилками и пятнами. Где-то рядом с ней где-то есть Усть-Канская пещера.
Пытаемся поймать хоть какую-нибудь машину. И когда небо уже полностью затягивается тёмно-синими тучами, рядом с нами останавливается маршрутка. Из неё выбегает водитель, на лицо – алтаец, и открывает задние дверцы газели, чтобы погрузить туда наши рюкзаки. Внутри сидят люди. Машина начинает двигаться назад, потому что стоит на взгорке.
- Ручник не работает, что ли? – спрашивает быстро Антон, обращая внимание на это.
- Щас, - отвечает водитель.

Он ставит обе руки на машину сзади и так стоит, уперевшись ногами в землю. К нашему облегчению, машина перестаёт ехать задом. Водитель меж тем отпускает руки, запихивает оба рюкзака, закрывает двери и приглашает нас внутрь машины. С некоторой опаской сажусь рядом с водительским местом.
Едем. И проезжаем мимо той самой белой горы, где обнаружена пещера. Её видно с дороги в виде приличной дыры. Вход закрыт решёткой. Чуть не сворачиваю шею, открыв рот.
Водитель, улыбаясь, смотрит на меня. Таких как я летом, наверное, пруд пруди.
Рассказываю, что мы приехали на Алтай, чтобы получше узнать его. Водителя зовут Аржан. Он едет в Кырлык, - это село, в котором живут одни алтайцы.
- А можно там поселиться жить? – я всё ещё не оставляю надежду остаться на Алтае.
- Пытались некоторые. Не приживаются русские.
- Почему? – спрашиваю ещё.
- Ну… Там все алтайцы. На алтайском языке говорят. Свой быт, свой уклад.
Грустнею.
Аржан рассказывает, про Белое собрание, которое было здесь в 1904 году.
- Алтайцы собрались, чтобы отменить жертвоприношения. Раньше же к шаману как шли, если, человек заболел, например? С конём. Коня забивали. Растягивали его шкуру и тогда шаман уже начинал общаться с духами.

- Шаман? – вытягиваю шею. Интересно, интересно!
- Да, у нас тут много шаманов живёт. Так вот, они пропагандировали: не забивать лошадей. А собрания у нас не любят. Напали на них, разгромили. Арестовали, повествует Аржан.

Ничего не слышала об этом. А ведь это исторический факт о возникновении учения под названием бурханизм. Учение очень спорное, если хотя бы ознакомиться с некоторыми заповедями, типа: «Убейте всех кошек и никогда не пускайте их в свои юрты» или «Не утайвайте от меня ни копейки». Секта, наверное.
Ещё Аржан говорит, что тюркским народам запрещено лезть на гору Белуху.
- Тот, кто на неё залезет, или ума лишится, или у его родственников проблемы начнутся: болеть начнут, умирать, - он кивает головой, поддакивая сам себе.
Так мы и въезжаем в село Кырлык.

Автостопом до алтайского яка. Глава 34
Жизнь – это дорога с односторонним движением.

Все пассажиры из газели Аржана выходят. Он мнётся, как будто хочет, чтобы мы ему заплатили.
- Мы что-то должны? – не выдерживая, в конце концов спрашиваю я.
- Да, - облегчённо отвечает он.
Даю деньги.
После этого он сразу веселеет и становится кладезем полезной информации. Мы стоим рядом с его машиной, на улице, и он спрашивает о моей жизни.

- Муж есть?
- Нету, - отвечаю. Об этом не стесняясь меня спрашивают все водители. Мне бы так научиться сразу пытать каждого.
- Сколько тебе лет? – задаёт он ещё один вопрос.
- Сорок два, - без запинки отвечаю я. Хотя на самом деле мне двенадцать. С хвостиком.
- И что, замужем никогда не была? – интересуется он.
- Почему же, была, - сознаюсь я, опять же как на духу.
- А… - Аржан смотрит на меня умным чернявым взглядом. Похоже, здесь шаманы чем-то сродни нашим цыганам.
- Мне очень хочется пообщаться с шаманами, - сознаюсь я.
Побывать на Алтае и не прикоснуться к этому таинству было бы по меньшей мере обидно.

- Я сам шаман. И мать моя шаманка. Она на можжевельнике гадает. А я – так. Все болезни могу в человеке увидеть. Одна женщина обращалась, чтобы замуж выйти. Вышла. За программиста. Вроде живут. Так что могу привлечь супруга-то.
Я вытягиваю шею. Что? Что??? Даже не знаю, какая из возможностей поразила меня больше – видеть вот так болезни или выйти замуж.
- А как бы мне… это… - говорю я бессвязно, потому что пребываю в глубоком культурном шоке. Здесь и сейчас, похоже, передо мной стоит тот, который может дать мне нечто, ради чего я сюда ехала.
Не яка, конечно. Но то, к чему ведёт меня мой як.
- Если бы ты была медик, мы могли бы дать тебе Дар. Лечить людей.
Дар лечить людей.

- А животных?
- Нет, только если бы ты была медик.
К ногам подбегает какой-то коротконогий пёсик. Я умоляюще говорю:
- Я бы хотела лечить вот этих, - указывая на бодрую собачонку.
Однако, здесь это не ценится. Животные призваны служить человеку. Аржан качает головой. Нельзя.
Да почему, почему? Внутри меня – начинается хаотичное броуновское движение. Я хочу. Так хочу, почему нет? Я хочу лечить животных вот так, на более глубоком уровне, глубже тех знаний, которые у меня уже есть. Это – дорога, куда можно развиваться. Это тот дар, который однажды мне удалось ощутить на себе. Чем собаки хуже человека? Они лучше, в разы лучше…

Небо над головой уже давно стало чёрно-синего цвета, нависло мощными облаками. Ветра нет, наоборот, всё затихло, как будто в ожидании. Вот-вот, кажется, пойдёт дождь.
- Замуж тебя можно выдать, - окончательно добивает меня Аржан, говоря об этом как о чём-то лёгком и простом.
Это невероятно. Просто невероятно то, что я слышу за эти пять минут. Антон терпеливо ждёт, слушая наш диалог. Ему это неинтересно, и он не особо верит во всё это. Я бы и сама не поверила, если бы не мучилась так долго со своей спиной. Много лет безуспешно расходуя деньги на остеопатов и мануалов из разряда официальной медицины. Вспомнить страшно эту эпопею.
Сознание моё окончательно раскололось во время визита к монгольским врачам, которые приезжали в наш город раз в году. Это тоже официальная медицина, которой обучают в академии, но у них. В Монголии. Нашим такое даже, наверное, и не снилось.
А Монголия, между прочим, рядом.

Я вышла уже после первого, трёхчасового сеанса в странно неадекватном состоянии: на улице было жаркое лето, а мне было холодно. Меня знобило так, что я закуталась во все шерстяные кофты и шарфы, которые почему-то взяла тогда с собой. Так и шла по улице среди голоногих, изнывающих от жары людей, закутавшись до самых глаз в шерсть и рукава. И дрожала от холода, стуча зубами.
Это было не просто физическое воздействие – массаж, прогревания, банки, вправление позвонков и иголки. Это был абсолютный вынос мозга, - на подносе и с бумажными цветами во всех его извилинах.
Я шла и у меня впервые за несколько лет ничего не болело. «Наверное, я умерла», - думала тогда с непривычки. Мне показали чудо.

Это то направление, куда надо расти, я это чувствую и вот стою сейчас, едва ли не вцепившись в Аржана обеими руками. Меня даже не прельщает так сильно замужество, - понятно, что это мои «головные» заморочки. Но возможность заиметь такой Дар…
Аржан между делом говорит, что его мама-шаманка в прошлом тоже была ветеринарным врачом. Может, мы договоримся? Разве животные не имеют права на излечение?
- Когда? – это кажется единственное слово, что могу сейчас выдавить из себя.
- Сейчас нельзя, - остужает мой пыл Аржан. – Луна должна быть растущая. Лучше всего на шестой день. Вот с завтрашнего дня можно и считать.

Конечно, неделю мы тут не проживём, это однозначно. Но можно будет вернуться.
- И ещё: мы уезжаем через четыре дня. Но скоро вернёмся. Звоните, - говорит Аржан и диктует свой номер телефона.
Трясущимися пальцами и придерживая грифель сломанного карандаша пишу его телефон в свой блокнотик.
- Деньги чтобы шли – тоже можно сделать, - говорит Аржан, поворачиваясь к Антону. Тот стоит с безразличным видом и поглядывает на небо. Которое чернеет с каждой минутой, - люди из мегаполисов сюда приезжают. Все в негативе. Они тут очищаются, потом возвращаются к себе, и на чистое место деньги рекой текут.
Подозреваю, что поход к шаману тоже здесь за деньги. Вот бы они сначала натекли, а потом бы я сходила. Интересно, сколько стоит визит… Коня-то у меня нет.

И ещё мне кажется немного странным тот факт, что Аржан - шаман, а всю дорогу задавал столько вопросов про нас. Наверное, шаманы должны видеть это всё так, без вопросов, но, может, я ошибаюсь.
И его желание заработать на нас денег кажется мне очевидным.
Что не отменяет моего желания пообщаться с шаманами.
Пора идти. Прячу блокнот в карман. Прощаемся.

Аржан смотрит поочерёдно на нас очень внимательным немигающим проницательным взглядом и говорит:
- Вы можете остановиться на моей стоянке… Я там и ритуалы провожу.
- На стоянке? – переспрашиваю я. Переночевать в месте, где шаманы проводят ритуалы, должно быть вообще мощно. Это одновременно и страшно, и интересно. То, что надо, короче.
- Да, это там, - говорит Аржан и показывает в совершенно другом направлении от нашего пути.
Почему-то мы отказываемся. Это в другую сторону совсем. И ещё идти туда слишком долго. Лучше мы пойдём по дороге дальше.
- Ну, как хотите, - так же размеренно и медленно говорит немигающий Аржан, и это немного меня беспокоит. Он смотрит так внимательно, будто предвидит что-то.
Одеваем рюкзаки. Идём.

Шаман, который подрабатывает таксистом. Хм.
Впрочем… Почему бы и да?

Мы выходим из Кырлыка, за спиной быстро и неумолимо наваливаются сумерки. В этот раз они накрыты сверху угрожающими облаками чёрного цвета. Ни просвета, ничего. Облака висят, кажется, так низко, что готовы нас сожрать.
Аржан говорил, что их село – третья по высоте точка после Белухи и того места, где нашли Укокскую принцессу. Кырлыкский перевал. Что здесь звёзды опускаются очень близко. И, если по поверьям алтайцев даже на перевалах живёт большое количество духов, то что тогда говорить об этом месте, где к тому же живут не только одни алтайцы, но и шаманы. Действующие шаманы. Которые проводят здесь обряды.

Идём, не в силах убежать от наплывающего фронта почерневших туч. Если говорить о приметах, то туман накануне не просто цеплялся за гору. Туман заволок все горы в окрестности так, что они исчезли за его пеленой.
Ой, не нравится мне всё это. Да ещё на ночь глядя.
Дорогу нам перебегает кошка. Зажмуриваю глаза, чтобы не видеть этого.
С чего бы это я стала верить в приметы…

Темнота наваливается внезапно, мы едва различаем дорогу, по которой идём. Машин нет. Я ползу из последних сил. Рюкзак напоминает один огромный булыжник. Перебираю в голове, что можно из него выкинуть и не нахожу ничего ненужного. Заметно отстаю от Антона. Он уже, должно быть, привык к этому.
Тут меня обгоняет барнаульский автобус. Он современный, большой и светится изнутри уютным голубоватым светом, потряхивая занавесками на окнах.
- Э-э-э… - только успеваю сказать я, подняв руку.
Тут бы мне закричать что-нибудь вроде: «Анто-о-он!!! Тормози авто-о-обус!!!», но вспоминаю, что мы выбрали не ехать на автобусе и поэтому молчу. Хотя надо было ехать. Пускай даже за деньги. Пускай даже мы приехали бы в Усть-Коксу ночью. В любом случае – орать уже поздно.
Так же бодро автобус проезжает мимо Антона и удаляется, поглощённый чёрной дымкой. А мы остаёмся. Догоняю остановившегося Антона.
- Автобус. Ты видел?
- Ага, - подтверждает Антон.
Значит, это не мираж. Уже хорошо… Мощно тру виски пальцами.
- Чего делать-то будем? Ночь уже.
Антон молчит и идёт дальше. Ползу следом.
Уходим с дороги на второстепенную. Это какая-то просёлочная дорога. С обеих сторон от неё густыми жёсткими мётлами растут кусты курильского чая. Они почти по пояс.
- Я больше не могу, - плачу я. Это чистая правда.
- Стой, - кратко говорит Антон, скинув рюкзак.
С облегчением сваливаю свой на землю. Если немножко отдохнуть, то я смогу пройти ещё метров сто. Кажется. Не уверена.
Антон в это время уходит, уже через несколько шагов полностью исчезая в кромешной темноте. Здесь открытое место. Леса нет. Одни горы и это, заросшее густым лапчатником пространство. Ума не приложу, где здесь можно поставить палатки. Разве что прямо на дорогу. Между этих жёстких плотно растущих рядом друг с другом кустов места нет не только под палатку. Банально – ногу поставить некуда. Под эти мысли, сопровождаемые странным затишьем, стою и жду. Темнота и зловещее напряжённое затишье. Ни ветерка.

Наконец, Антон возвращается, так же внезапно появившись из темноты.
- Идём, - говорит он. – Там есть одно-единственное место. Только две палатки и влезут.
Не понимаю, как он ориентируется в этом пространстве, где можно идти, кажется, только на ощупь даже с налобным фонариком, которым Антон освещает верхушки кустарника, продираясь по нему к одиноко стоящей лиственнице. Упругие торчащие ветки кустов цепляются за штанины, не пускают, с хлёстом возвращаются обратно.
Место, кажется, действительно единственное на всю округу: посреди поля стоит дерево, и под ним есть пятачок пространства, не заросший кустами.
Вытряхиваю из рюкзака палатку: Антон светит фонариком, пока я собираю дуги. Одна дуга из-за ремонта порядочно короче другой, и накануне я обнаружила в ней ещё одну трещину. Цепляю крючками к палатке, - Антон придерживает дуги, помогая мне. Затем он быстро собирает свою маленькую палатку.
Наконец, обе палатки стоят. О разведении костра не идёт даже речи.
- Антон! Пошли есть пирожки! – зову его.
Пирожки с капустой. Холодные, и всего по одному, но хоть что-то.

Антон забирается в мою палатку, оставив снаружи ноги, обутые в кроссовки. Застегнув при этом противомоскитную сетку до половины. Накануне он поставил сушиться кроссовки возле костра, и потом весело демонстрировал, как сильно спалился верх у одного из них, задирая штанину вверх. Сейчас мне совсем не до шуток. Откровенно страшно.
Снаружи, в абсолютной тишине, слышатся странные звуки. Ощущение, что по юбке тента бегают суслики. Каждый звук здесь перерождается в ужас, и падающие с лиственницы иголочки видятся мне в виде стаи летучих мышей, усеявших тент сверху. Снизу шорох усиливается.
- ЧТО ЭТО? – едва слышным шёпотом спрашиваю у Антона. Он тоже вслушивается в звуки, не проявляя тревоги. Откусанные пирожки с капустой зависают в воздухе, не донесённые до рта. Атмосферу накаляет факт нашего нахождения рядом с этим загадочным шаманским селом, наполненным местными духами.

Наконец, Антон отваживается выйти наружу. Он освещает пространство вокруг, видит только кусты и лиственницу. Больше ничего. Ныряет внутрь, опять оставляя снаружи ноги, и мы снова начинаем есть пирожки. Звуки повторяются снова. Всё это не предвещает ничего хорошего.
Чтобы разрядить обстановку, Антон говорит кому-то снаружи:
- Эй! Кусай уже за ноги, но поторопись, потому что я сейчас вылезаю!
Сейчас, кажется, я заору от ужаса. Кусок пирожка застревает где-то в верхней части пищевода. Но Антона никто не хватает, он благополучно вылезает наружу и удаляется к себе. Спать.
Лежу в палатке, в кромешной темноте. Тишина сгущается. Лиственницу рядом с палаткой я разглядеть не успела, но, кажется, она огромна. Ни одна её веточка не шелохнётся. В этой тишине с неё с лёгким шорохом падают иголки. Внизу едва шуршит юбка тента. Потом шуршит громче. И ещё громче. Быстро выскакиваю наружу. Осматриваю палатку со всех сторон, подобно сыщику. Никого. Только стены из кустов вокруг. Между кустами, наверняка, есть куча живности. Но сейчас я не вижу никого. И не похоже, чтобы кто-то так быстро удрал бы прочь, не производя теперь шума. Потому что вокруг по-прежнему тихо.

Это шуршит, должно быть, юбка тента, соприкасаясь с ветками лапчатника. Соприкасается с ними и создаётся впечатление толпы сусликов, пытающихся взять палатку штурмом, - утешаю себя.

Через какое-то время лёгкое шуршание веток лиственницы усиливается, иголочки начинают падать всё чаще, количество «сусликов» снизу возрастает.
И через несколько минут нас накрывает мощным порывом ветра. Шум усиливается. После первого порыва приходит второй, ещё более длительный. Тент начинает трепать, словно парус в бурю. Он хлопает. Дуги палатки изгибаются, грозясь окончательно сломаться.
Затем на несколько секунд всё опять стихает.
Сильнейший третий порыв ветра уже не прекращается. Завывание ветра сопровождается хлопаньем тента. Ветки на дереве шумят, мотыляясь в воздухе. Придавливаю угол палатки изнутри рюкзаком – именно в этом углу дуга держится «на соплях», примотанная к петле палатки резинкой.
Буря. Вот что предвидел Аржан.

Ветер бушует, выдирая колышки из земли. Вытаскиваюсь наружу, вкалываю их глубже, растянув как можно сильнее. Земля каменистая, к тому же приходится искать место между колючих кустов, поэтому идеально приземлить палатку не получается: ветер всё равно задувает под тент, изрядно сотрясая всё сооружение. К тому же у меня всего четыре колышка.
Забираюсь внутрь.
Что может случиться? Ну, сломает мне палатку. Буду спать внутри, накрытая тентом. До утра бы дотянуть. При свете дня проблемы не кажутся столь глобальными, как сейчас, в темноте, за несколько тысяч километров от дома. Хорошо, что есть Антон.
И тут начинается сильнейший ливень. Мощные капли дождя обрушиваются сверху громкой дробью. Тент трепыхается, скидывая капли полноводными шумными струями вниз. Всерьёз опасаюсь, что сейчас под палатку натечёт лужа, в которой я утону. Вылезаю наружу, оглядываю всё ещё раз. Как бы там ни было – деваться некуда. Колышки держат, уже хорошо. Наступаю на них ботинками, вдавливая в землю на всю глубину.

Опять забираюсь внутрь, застёгиваю все молнии – и палатки, и спальника.
Ночь превращается в какой-то ужасающий длительный спектакль. Время останавливается. Снаружи воет ветер, мощными каплями лупит ливень, громко трепыхается готовый улететь тент. О том, чтобы поспать речи не идёт. Выжить бы в этом абсолютном нашествии хаоса. Ощущение, что снаружи стоит огромный великан и трясёт меня, вместе с палаткой, громко подвывая при этом.
Опасаюсь, что с лиственницы начнут падать крупные ветки, и для моей палатки это может оказаться фатальным. Ну и для меня, каким-то боком. И ещё молния в неё может ударить. Дождь же.
- Алтай… Не выдай… Сохрани… - сквозь дрёму прошу защиты у этой земли.
Всё вокруг оживает. Как будто огромные горные духи устроили шаманское камлание, скачут и кружатся в этом бесконечном ритме, стуча в вибрирующие бубны. Шум стоит невообразимый. Я сдаюсь. Целиком и полностью. Будь, что будет. Забирай меня. И забываюсь в полудрёме, несмотря на страшный шум и треск снаружи.

Антон, как потом выяснилось, не спит всю ночь. Его палатку сгибает в плоскую лепёшку налетающими порывами ветра. Он держит дуги палатки руками, чтобы их не сломало. Всю ночь и держит.

Утром буря немного стихает. Выхожу из дрёмы от того, что тент громко лупит о палатку со всей силой налетающего ветра: выпростался из-под колышка. Вылезаю в дождь, поправляю тент и забираюсь обратно. Хоть бы дождь стих. Хотя бы ненадолго.
Кроме того, что сыро, ещё и холодно. Но уже светло, и это прекрасно. Здравствуй, утро.
- Антон, ползи сюда. Геркулес и мёд возьми! – кричу я.
Геркулес мы едим сырым, разведя его в тарелках сырой водой и добавив мёда.
- Мюсли, да? – спрашивает философски Антон.
- Ага. Ещё бы орехов. Изюма. Фруктов других, - развиваю воображение я, жуя холодную кашицу. Вполне съедобно. Особенно с мёдом.

Через час дождь стихает, решаем собираться и идти дальше. Сушить палатки некогда – собираем их сырыми. Ветер бушует меньше, но стоит мне достать один из колышков, выдернув его из земли, как всю палатку кубарем едва ли не уносит по круглым верхушкам кустарника.
Еле удерживаю этот парашют. Пока мы воюем с палатками, опять начинается дождь. А спрятаться уже некуда. Достаю плащ. Антон в лёгких брюках, куртке и кепке, - мне жалко на него смотреть, но он не жалуется.
Сквозной, задувающий в рукава ветер холодит и меня, несмотря на почти всю одетую на себя одежду. Одеваем рюкзаки и идём обратно, на дорогу.

Мы выходим к какому-то лесу. Ночным дождём грязь на дороге размыта в жижу. Антон находит какую-то картонку, которую мы кладём в эту грязь. Сверху неё водружаем рюкзаки.
Ждём.
Машин нет.
Ни одной.
Проходит час.
Холодный ветер дует, не прекращаясь. Вскоре опять начинается дождик.
- Давай вернёмся назад, - предлагает Антон. – Вчера я видел там навес.
Мы идём обратно, находим этот навес, - он находится рядом с каким-то разрытым холмом. Но самого навеса, как такового, нет: он сломан. В темноте этого было не видно.
- Почему мы на автобусе-то не поехали… - грустно рассуждаю я. – Зачем ты меня послушал?
Антон молчит. В кои-то веки послушал меня, и вот итог.

Автостопом до алтайского яка. Глава 35
Нет ничего невозможного (с).

13 сентября 2015 года. Мы стоим, опять собирается пойти дождик, а с другой стороны от дороги на нас смотрят крайне удивлённые коровы.
Они не просто смотрят. А смотрят, как на ненормальных. Не опуская голов, причём всем своим немногочисленным стадом. От этого зрелища, несмотря на жуткий холод и ветер, нас разбирает на смех. Десяток коровьих морд, с оттопыренными ушами, длительно наблюдают за нами, даже не пытаясь жевать.
Мы уже хохочем над этим зрелищем.
Машин как не было, так и нет. Ко всему прочему, сегодня ещё и воскресенье. Кто ж куда поедет в воскресенье утром? Правы коровы…

Вдруг мимо этого застывшего стада резвой рысью бежит корова одинокая. Она, обратив всё своё внимание куда-то в лес, бежит так бодро, что вымя колышется вправо-влево. Поворачиваю голову и вижу дымок от костра, который просачивается между деревьями и поднимается кверху тонкой белой струйкой.
Корова резко останавливается, вслушивается. И, резко срываясь, опять целенаправленно направляется к лесу. Такой же рысью. В том же направлении.
Мы с Антоном переглядываемся. Может, ей что-то померещилось? Мычание телёнка? Мы ничего не слышали.
Корова спускается с дороги к тропинке, ведущей в самые лесные дебри, ненадолго останавливается в доступной видимости, опять прислушивается к чему-то и быстро исчезает среди кустов и деревьев.
Странно.

Не успеваем забыть об этом, как через две минуты после исчезновения коровы с другой стороны дороги мы наблюдаем коня, который такой же бодрой рысью бежит в том же направлении. На нём нет ни колокольчика, ни уздечки, ни верёвки, - ничего. Нас он как будто не замечает, проносится мимо, даже не притормаживая, и тоже исчезает в дебрях, вбежав на ту же тропинку.
Эта загадка так и остаётся для нас неразгаданной. Потому что внезапно мы видим ползущую по грязной дороге машину. Я отчаянно торможу, и она останавливается.

Внутри три алтайца.
- Подкинете? – вопрошаю я жалобно. На моём лиловом от холода лице изображена гримаса «а-ля улыбка».
- Да мы только двадцать километров едем, - говорит водитель.
- Д-д-да-д-д-да!! Д-д-двадцать! Это было бы зд-д-дорово! – продолжаю диалог я, для наглядности сизея от холода ещё больше.
- Ладно. Садитесь, - водитель согласен.
- У нас д-д-два рюкзака! – демонстрирую я.
Их помогают упаковать в багажник, пенка не влезает, беру её с собой в салон.

Внутри, хоть и по-простецки, хоть и грязновато, зато, благодаря наличию людей, тепло.
Помнится, однажды я в лёгких шортиках и маечке поехала собирать клубнику на поле. За три остановки от дома. На электричке. За двадцать корзинок собранной клубники давали одну себе.
Мы только пришли на поле, и тут начался такой проливной ливень, что за считанные секунды все, кто там был, вымокли до нитки. Тут же добавился ветер, и я, забыв про клубнику, побежала на станцию, продолжая мокнуть под идущим дождём. Когда пришла электричка, я забилась в вагон и втиснулась между людьми, и не было на свете меня счастливее. Тёплые люди. Привет, тёплые, тёплые уютные человеки… Хохлилась, как курица в курятнике, зажмуривая глаза от счастья. Счастье – это тепло.

Теперь, в машине, я ощутила себя так же.
- А нас вчера Аржан подвозил, - начинаем мы рассказывать о своём пути сюда.
Для нас это редкое имя, едва запомнили.
- Аржан, - посмеивается водитель.
- Ну да, Аржан, - повторяю я.
- Я тоже Аржан. И вон сзади сидит тоже Аржан, - объясняет свою улыбку водитель.
- А я Аслан, - говорит третий.
Смеёмся. Машина едет медленно, но быстро приезжать и не хочется.
Нас высаживают на дороге, потому что сами сворачивают на второстепенную. Благодарим. Дождя нет – уже хорошо.
Ребята уезжают.

Н-да… Стоим. Больше машин нет.
Автостоп тут, конечно… Капецный.
Антон удивляется, что я мёрзну. Мне и самой это странно, потому что изображаю из себя капусту, завёрнутую в плащ. Несмотря на это холодный ветер потихоньку выдувает из меня остатки тепла.
Вокруг очень тихо. Просто потому, что никто не едет. И не идёт. Вообще никого. Одеваем рюкзаки и идём сами.
К концу путешествия, наверное, я буду культуристкой. Культурной туристкой, короч. Или куль-туристкой. Даже, скорее, второе.
Как там в притче про мальчика, который каждый день носил на горное пастбище бычка, взвалив его на плечи: «Рос мальчик, но рос и бычок».

Потрясающе, какие расстояния за день иногда можно преодолеть. То тысячу километров. То нисколько. Полная непредсказуемость. Наконец, появляется ещё одна машина. Машу руками. Она проезжает мимо. Может, мой чёрный огромный плащ отпугивает их? По крайней мере, никто не разворачиваются, чтобы уехать обратно. Значит, не всё ещё потеряно. Следующие три машины тоже проезжают мимо. Ну, по крайней мере, поток пошёл. Если можно назвать потоком четыре машины за два часа…

С обеих сторон от дороги растут шикарные березовые рощи. Периодически я сбегаю к какой-нибудь поваленной берёзе за берестой для будущего розжига костра. Но если быть честной, то мне просто тяжело идти с рюкзаком, и при любом удобном случае я его скидываю. Береста – отличный повод для этого. Мокрая палатка утяжелила мою жизнь ещё на пару килограмм, - даже не стала запихивать её внутрь рюкзака. Антон терпеливо ждёт, когда я отковыряю своим ножиком толстый кусок коры – отдельно береста не отходит. При этом он не снимает свой рюкзак. Для меня это – загадка. Может, ему так теплее.

Вот едет ещё одна машина. Голосуем. Машина с некоторой опаской останавливается – водитель приоткрывает окно на маленькую щёлочку. Он пожилой алтаец. Изображаю максимальное радушие из возможных в моём репертуаре.
- Подвезите хотя бы чуть-чуть, - кривлю физиономию, и складываю пальцами руки это «чуть-чуть».
Водитель, как ни странно, говорит всё ту же фразу:
- Да мы только двадцать километров едем, - и добавляет: - до Сугаша.

- Отлично! – киваю головой, как лошадь, которую заели мухи.
Мы забираемся внутрь. Рядом с водителем сидит его жена, - тоже алтайка. В красивом цветастом платке, покрывающим голову. Она серьёзна, поглядывает на нас недоверчиво.
Едем и видим те машины, которые проехали раньше – они стоят на обочине. Людей в них нет: видимо, все в лесу, собирают грибы и чернику. Кое-где на дорогу выходят женщины в резиновых сапогах и с лукошками.
Почти молча доезжаем до села Сугаш. Там водитель оставляет нас возле магазина, специально ради этого проехав лишнее расстояние, и уезжает.

В магазине тепло и сухо. Я опять хочу купить всё и сразу, но ещё больше я хочу остаться тут жить. В качестве манекена. Могу стоять, сидеть и даже лежать. В ассортименте. За тепло.
Однако, неприлично пялиться на единственную лежащую на витрине колбасу целых пятнадцать минут, как будто выбирая. Мы покупаем её, буханку хлеба, полную воздушных пузырей и моё вечное топливо - баранки.
Когда мы стояли у Манжерокского озера, Антон принёс из магазина огромный пакет с баранками со словами: «Короч, психанул». Но удивительным образом этот пакетище рассосался так же быстро, как все предыдущие маленькие.
Ещё какое-то время я разглядываю одежду. Как и все сельские магазинчики, этот тоже совмещает вёдра, крысиный яд, клей, шапки и хлеб под одной крышей. Очень хочется, чтобы Антон купил себе тёплых вещей, - хотя бы тёплую шапку вместо его кепки. Но он молча стоит в стороне, ничего не выбирая. А я хочу шапку и себе, потому что моя без завязок и когда я ночью сплю, она всё время сползает с головы. К тому же на ней написано: «Лыжня. Россия». С такой только милостыню просить. Но в магазине продаются только детские шапочки, которые не влезают на мою бедовую, переполненную мозгом, бошку.
Тут моя дорогая соседка посмеялась бы над этой уверенностью по поводу мозга. Когда она спросила, почему я уволилась с работы, а я ответила: «Профессиональное выгорание», она, ни секунды не раздумывая, заметила: «Для этого сначала надо было стать профессионалом! Не льстите себе, девушка!».
В общем, я её очень люблю. Кто ещё скажет настоящую правду, как не любимая соседка?
Продавщица магазина, спокойная добрая женщина, даёт нам совет:
- Тут барнаульский автобус ходит. На нём можете уехать. Только он вечером идёт.
Благодарим. Похоже, барнаульский автобус – это единственное сообщение с миром в этих краях.
Итак. С шапкой не получилось. Выходим на улицу, в сумрачный холод. На двери магазина висит объявление, что-то про лесные пожары и «Запрещается разводить костры в лесу».
Напротив магазина находится остановка. Рядом с ней огромный ящик, на котором большими буквами написано: «МУСОР». Ящик до краёв наполнен пустыми стеклянными бутылками. Внутри остановки грязная засаленная скамья, земля внутри неё тесно заплюхана коровьими лепёшками. Похоже, в жаркие дни, коровы спасаются в ней от солнца. Кругом смятые тряпки, бутылки, пакеты, бумага. Слишком грязно. При том, что студенткой я, как и все мои одногруппники, ела пирожки в анатомичке, ароматно воняющей формалином и сушёными мышцами, мне совсем не хочется здесь есть. Антон направляется к остановке.
- Пойдём отсюда, тут грязно! – корчусь в очередной раз я.
- Куда пойдём-то? – спрашивает он нетерпеливо.
- Не знаю. Тут так загажено. Мы как бомжи! – повторяю слова Азамата-дальнобойщика. Антон опять не согласен. Думаю, ни один бомж также не согласится с этой формулировкой.
Похоже, Антон так замёрз, что не может спорить. Он согласно идёт за мной, на выход из небольшого села. Там, за речкой с одноимённым названием Сугаш, мы спускаемся с дороги и располагаемся на разбросанных кем-то деревянных чурках.

- Вот. Здесь отлично, - восклицаю радостно я.
Антон нейтрально молчит.
Потом мы всё-таки цапаемся. Просто так. Чтоб было.
Неумело изображаю хозяйственность: шинкую колбасу и хлеб на пакетиках. Едим бутерброды. Костёр не развести – все потенциальные дрова мокрые. К тому же… это объявление на магазине. И времени в обрез. Холодная колбаса едва разжёванными кусками падает в удивлённый желудок. Сейчас бы чаю горяченького…
В небе за это время происходит просветление. Дождя больше нет, но ветер не ослабевает. Какое-то время пытаемся поймать машину за мостом, в итоге Антон говорит:
- Пошли на остановку. Всё равно ловить автобус надо. Обратно я точно на автобусе поеду.
Как это: на автобусе?
- Я хочу заехать к шаманам! – напоминаю я. – Какой автобус?
Антон пожимает плечами, как бы говоря: «Ну и заедешь. Без меня». Что-то мне подсказывает, что скоро мы разбежимся.

Возвращаемся обратно на остановку. Рядом с ней уже стоят две женщины-алтайки, с ними маленький мальчик и коляска, в которую он периодически забирается. Он такой круглый, крепкий и деятельный, что хочется назвать его батыром, богатырём. Щёки круглые, стоит ровно, как столбик, уверенно глядит вокруг чёрными глазками. Улыбаюсь. Одна женщина постарше, смотрит на дорогу в ожидании маршрутки. Вторая моложе, катает коляску, чтобы развлечь мальчугана в долгом ожидании и тоже периодически смотрит на дорогу, вдаль.
Увидели нас. Одна из женщин подтверждает, что маршрутка должна прийти минут через сорок. Плюс минус час. Возможно. Но не факт.
От пронизывающего сильного ветра прячемся внутри остановки. Её металлические синие стены сделаны таким образом: снизу закрыты целиком, а сверху пустое пространство, видимо, для обзора. Ставим рюкзаки и опять бесконечно ждём. Проходит час.
Похоже, отсюда не уехать даже за деньги.

Неподалёку два кобелька прилюдно поочерёдно сношают друг друга. Один, белый, сильно хромает на переднюю левую лапу. Видать, кто-то не выдержал этого зрелища и хорошо поддал ему куда-то в лопатку. Второй, рыжий и маленький, не достаёт. Оба пыхтят, вывалив языки. Отворачиваюсь. Похоже, у природы и в животном мире есть тупиковые пути.
На горизонте в это время внезапно выглянувшее солнце вдруг высвечивает снежные верхушки гор. Это зрелище, словно вспышка, озаряет серую промозглую безысходность нашего положения: ярко-белый горный снег ярко полыхает чистотой и надеждой. Через несколько секунд солнце прячется обратно, как не бывало, и верхушки гор тускнеют. Но этот луч может говорить о просветлении, во всех его смыслах. Вот бы не было дождя…
За остановкой находятся какие-то хозяйственные пристройки, мощный, сколоченный из толстых балок, станок для лошадей. В нём можно чистить лошадям копыта и даже, наверное, подковывать. На выступе деревянного дома сидит кошка. Подкрадываюсь к ней, чтобы сфотографировать. Кошка в ужасе срывается и стремительно убегает прочь.

Наконец, где-то через час на одинокой дороге появляется какая-то газель. Она приближается, и одна из женщин взмахивает рукой. Но машина проносится мимо, - водитель даже не смотрит в её сторону. Шумно уносится вдаль, несясь ровно по центру дороги. Алтайки, не долго думая, сажают мальчика в коляску и удаляются. Что означает: дальше ждать бесполезно.
Мы остаёмся одни. Понимаю, что внутри меня скоро не останется ни одного тёплого места. Кажется, что даже чувствую холодную стенку желудка с остывающими кусками неразжёванной колбасы. Про Антона в его летней курточке даже думать страшно.
Надо что-то делать, причём срочно. Иначе мы тут скопытимся. Мотивация ещё какая – не умереть от холода.
- Значит, вот что, - в моей голове рождается, как мне кажется, умная мысль. – Сейчас я возьму котелок и пойду попрошу кипяток. Чаю хотя бы попьём, горячего.
Не всё же пассивно ждать милостей от Вселенной, иногда надо и «взять свою ж@пу в горсть».
- Котелок спрятан на самом дне рюкзака, - говорит Антон, продолжая хохлиться.
Котелок у Антона клёвый, удобный – он высокий и узкий, да ещё и с крышкой.
- И что?
- Доставать долго.

Ну что же делать? Извлекаю из глубин своего рюкзака свою плоскую, неудобную и закопчённую множеством костров кастрюльку. Она лежит близко. Надеюсь, что смогу донести её за горячие рукоятки, когда мне всё-таки дадут кипятка.
Оставляю распахнутый рюкзак стоять на скамейке остановки. Я быстро сгоняю. Туда и обратно.
Похоже, нам предстоит попить чаю на этой загаженной остановке, но это лучше, чем умереть от холода. Иду в ближайший двор, который находится прямо за остановкой. Двор закрывают огромные металлические ворота, иду к ним, на ходу извлекая закоченевшими бесчувственными пальцами кастрюльку из тесного пакетика. Тем же курсом идёт какой-то местный, и объясняет, что забор можно открыть, откинув цепь. Входим оба. Он показывает рукой на крыльцо дома, который стоит справа. Дверь его распахнута настежь. Из дома, слыша наш разговор, выходит хозяин. Одет, как работяга, по-простому. Подозрительно смотрит на меня. Знакомимся. Зовут его Лёха.

Прошу кипятка, стоя на деревянном крыльце и протягивая кастрюльку в вытянутой руке.
- Холодно очень, - похоже, моя улыбка сейчас похожа на замороженную воблу.
- Ладно, - отвечает Лёха, - но я чайник только поставил. Придётся подождать.
Берёт кастрюльку и уходит в дом. Дверь остаётся распахнутой настежь. Меня внутрь не зовёт, поэтому я остаюсь ждать, стоя на нижней ступеньке крыльца.
Лёха выходит обратно, и спрашивает одна я или что. Говорю, что «что», показывая на видимого отсюда Антона, который терпеливо ждёт у моря погоды. Вернее, автобуса на автобусной остановке.
- Заходите, подождите внутри, - приглашает, наконец, Лёха, на всякий случай уважительно называя меня на «вы».
Вхожу. Жилище впечатляет. Длинная комната, посреди которой стоит не менее длинный стол, сделанный из толстых досок. Судя по интенсивному использованию стола, люди здесь собираются часто. На нём одиноко поставлены какие-то бутылки, пара грязных тарелок и другая посуда. Рядом – стулья. Похоже, здесь никто и никогда не разувался. Никакого уюта, только мужской хардкор. Сажусь на стул в глубине комнаты.

У стены стоит плита, на синем пылающем цветке огня шумит огромный чайник. К плите чёрным гибким шлангом подключён внушительных размеров газовый баллон. Разговариваем.
Оказывается, где-то здесь неподалёку находится убойный цех, и Лёха там работает.
Однажды мне тоже довелось работать на мясокомбинате, прямо на точке, где посредством убийства живые животные превращались в туши мяса. После этого я долго была вегетарианкой.
Наконец, чайник с бульканьем закипает, и Лёха закрывает вентиль на баллоне. Огонь гаснет.
- Сыпь заварку-то, - уже на «ты», по-дружески, говорит он, протягивая мне коробку индийского чая.
Я, было, отказываюсь, но потом всё-таки соглашаюсь. Подумав о том, что наша заварка тоже лежит на самом дне рюкзака, не иначе. С шорохом сыплю тёмные гранулы чёрного чая в кастрюльку. Лёха заливает их кипятком, сетуя, что я не взяла перчатки, чтобы нести её.

Радостно говорю:
- Да успею донести, не страшно! Спасибо!
Берю кастрюльку за ещё холодные ручки и иду на выход. Лёха хочет, было, помочь мне открыть ворота, но я справляюсь сама, - с той стороны ко мне уже спешит Антон. Оказывается, он остановил какую-то газель. И рюкзаки уже погружены, все ждут только меня. Да что ж такое!
Быстрым шагом подхожу к маршрутке, неся горячеющую кастрюльку и громко спрашиваю, оглашая проблему:
- Горячий чай! Что его теперь, выливать, что ли?
Столько усилий, свежий заваренный горячий чай, и всё зря?
- Машина, полная людей, - отвечает мне Антон, желающий, видимо, донести очевидное: что меня ждут. Навстречу идёт водитель – крупный деятельный мужик с золотым зубом во рту. Я не знаю, как решить эту дилемму.

- Чаю хотите? – спрашиваю его.
- Нет, - коротко усмехается он, оценивая проблему.
Если я поставлю его на пол внутри машины, он прольётся. Так и стою с кастрюлей в руках. Тут водитель вытаскивает откуда-то спереди пластиковую бутылку, открывает крышку и говорит:
- А вот сюда налейте! – и начинает выливать из неё воду на землю рядом с машиной.
- Хорошая вода? – спрашиваю его.
- До-о-о!!! – восклицает он уверенно. С таким бы голосом на рынке торговать. – Чистейшая, питьевая!
Прошу оставить половину, но водитель, увлёкшись, почему-то выливает всю. Жалко. Можно было бы разбавить кипяток, и пить чай прямо сейчас. Мы переливаем чай, - треть проливается мимо, обжигая пальцы Антона. Он стоически держит бутылку за горлышко, пока я лью. Настоящий псковский партизан, цвай, драй. Наконец, чай перелит, забегаю внутрь салона, садясь вперёд, извиняюсь перед народом, пустую кастрюльку ставлю у ног, на пол. Всю дорогу она горько пахнет дымом костра, даже сквозь завязанный пакет.

Антон садится сзади. Передаёт мне пакет с баранками. Но я их не ем, просто держу в руках.
Мне не кажется, что чай, налитый в пластиковую бутылку, полезен для здоровья. К тому же, пока он слишком горячий. Греюсь об него, зажав бутылку коленями и обняв руками. Тепло приливает горячим облаком. Блаженство тепла перерастает в тихое спокойное счастье внутри меня. Кажется, само моё сердце сейчас улыбается. Бросаю взгляд за окно – там бесконечной грядой плывут заросшие лесом горы. Я опять вижу белые верхушки гор, и это не мираж, они настоящие, белые. Туман, вперемешку с дождём, прячет их в сизую дымку, освещаемую солнцем. На фоне этой пелены вдруг вырастает недолгая, но яркая и широкая радуга. Ловлю себя на том, что смотрю на это бесподобие, широко открыв и рот, и глаза, подобно ребёнку.

На полях, окружённых деревьями и горами, пасутся большие стада коров, телят и лошадей. Их количество по мере нашего погружения в Алтай всё пребывает.
Водитель меж тем лихо рулит, вписываясь в повороты: местами дорога изгибается так, что мы начинаем ехать как бы в обратном направлении. Иногда боковые колёса газели оказываются так близко к проносящейся снизу пропасти, что дыхание захватывает не только от вида открывающихся красот.
Отогревшись, передаю горячую бутылку вместе с баранками назад, Антону.
Сзади меня сидит молодая парочка. Они обсуждают свой культурный туристический отдых на Алтае, разглядывая фотографии на телефоне. Эмоции плещут через край, то вырастая в громкий хохот, то убывая до едва уловимого шёпота. С удовольствием подслушиваю, наблюдая чью-то счастливую совместную жизнь у себя за спиной. Для меня это всё ещё загадка: что может держать людей рядом, несмотря на неизбежные разногласия и необходимость взаимных компромиссов.

Через какое-то время въезжаем в Усть-Коксу. Водитель, сверкая золотым зубом, выгружает наши рюкзаки, неуверенно заламывает цену. Это больше, чем мы ожидали. Не торгуясь, расплачиваемся. Я сразу грустнею. Потеплевшая, было, Анахата, опять удаляется в депрессию. Не оборачиваясь.
Грустно, с рюкзаками, ползём на автобусную остановку, где сидит алкогольного вида бомж. Он говорит с нами, затем просит денег. Антон даёт ему две конфетки. Очень мудрое решение, - хранить в кармане леденцы. Когда приходится отказывать людям в деньгах, сигаретах и прочем, то можно хотя бы предложить конфет.

- Я конфет не ем, - поясняет бомж, но всё-таки берёт их и прячет в карман.
Мы с Антоном идём к фонтанам, где он уходит на разведку, а я остаюсь охранять рюкзаки и созерцать крупного пса, которого привлёк наш туристический запах. Он просто подходит и стоит рядом. Глажу собакена по крупной голове. Затем звоню маме. Она спрашивает:
- Ты ещё с напарником?
- Да-да! – успокаиваю я. И добавляю: - Наверное, скоро позову Антоху в свою палатку, пока его не сдуло холодным ветром.
Мама шутит, что будет ждать внуков. Уверяю её, что это исключено. Что Антон слишком молод для меня и всё такое.
Моя подруга Ленка часто говорила: «Дети должны рождаться от любви». Чем-чем, а любовью тут точно не пахнет. Разве что баранками.

Глава 36
«Случалось ли в лодке переезжать быстроходную реку? Надо всегда править выше того места, куда вам нужно, иначе снесёт. Так и в области нравственных требований надо рулить всегда выше — жизнь всё снесёт». (Л.Н. Толстой)

Решаем переночевать на краю села Усть-Кокса, идём по обочине дороги на выезд. Вечереет.
Нам нужна вода. Навстречу идут две девочки, двойняшки. Спрашиваю у них:
- Здесь где-нибудь есть колонка с питьевой водой?
Они переглядываются, и одна другой авторитетно говорит:
- Значит так: оденешь сейчас тёплый шарф, - и потом, обращаясь к нам: - Пойдёмте, мы тут недалеко живём. Нальём вам воды.
Мы идём за ними. Девчонки, хоть и двойняшки, но как это часто бывает, совершенно разные по характеру. Одна радостно поглядывает на нас и спрашивает обо всём, другая более спокойная, почти молчит.

- А вы откуда? А я хочу в Горно-Алтайск уехать из этого села. А жить там буду.
Зовут сестёр Алина и Олеся. Алина рисует картины, под заказ. Это не обычные картины, а увиденные каким-то экстрасенсорным восприятием. Рассказывает, как однажды нарисовала дракона для одного мужчины, а он потом сознался, что видел подобного дракона накануне во сне.
- Я рисую картины света и деревья души, - говорит она.
Потом Алина уходит в дом, забрав наши бутылки. Мы втроём остаёмся ждать на улице. Появляется она быстро, радостно сияя. Протягивает бутылки с водой:
- Держите. Ещё тёплая…
После чего достаёт из кармана коробок спичек и протягивает его мне:
- Не знаю, насколько это актуально. Но один наш друг, тоже путешественник, всегда жаловался, что у него спички вечно сырые. Возьмите. Вдруг пригодятся!

Ох, знала бы ты, как скоро окажешься права! Кладу коробок в вакуумный пакетик, к паспорту. Кстати, пакетик называется гриппер. Теперь вы знаете всё.
Благодарим девочек. Олеся в это время одевает большой вязаный шарф, повязав его на шею. На шарфе, прямо посередине оказывается маленькая дырочка.
- У нас папа тоже был путешественник, - говорит Алина. И коротко добавляет: – Погиб.
… Расстаёмся, расходимся в разные стороны.

Здесь начинают встречаться горы, покрытые мелкими кустиками с оранжевыми и малиновыми листьями. Это выглядит как пятна и напоминает бока и спины линяющих быков. Кажется, мне уже везде мерещатся яки.
Спускаемся к реке.
Здесь Катунь маленькая, спокойная, течёт тихой, неглубокой, разлитой по поверхности земли речкой, иногда раздваиваясь и потом сходясь вновь. Где-то здесь в неё впадает река Кокса. Сама Катунь зарождается чуть дальше, у подножия горы Белухи, постепенно набирает силу, питаясь другими речками, и в итоге превращается в ту полноводную своенравную мощную реку, которую мы видели раньше.

Здесь она ещё спокойна, течения даже не ощущается. Солнце садится, и облака на небе плавно розовеют оттенками нежно-персикового и малинового цвета.
На обрывистом берегу есть два кострища и в кустах гора мусора.
Едва успеваем раскинуть палатки, и снова наступает ночь.
Река здесь такая непривычно мелкая, что приходится извернуться, чтобы не набрать в кастрюльки придонного ила, не замочив при этом ног. Чуть не падаю в сгущённой темноте, возвращаясь: обрывистый склон ставит мне подножку.
Варим ужин уже в темноте. С реки сильно дует ветер, чрезмерно раздувая быстро прогорающий костёр. Закрываем его двумя найденными кирпичами, сооружая стенку.

Ночью крапает дождик. Предусмотрительный Антон прячет под тент палатки сухие дрова, но и с оставленных снаружи дров вся влажность выдувается ветром, так что они остаются без надобности.
Утро демонстрирует осень: чахлые, жёлтые листья на деревьях осыпаются на землю. Едва заставляю себя вылезти из палатки. Очень холодно. Хочу сорвать листьев малины в чай, но понимаю, что они уже жёлтые, похожи на гербарий. Вместо малины нахожу черёмуху, едим её так. Просветлевшее небо обещает, что дождя не будет. Ветер продолжает дуть, подгоняя посветлевшие облака.
- Ещё скажи, что тебе холодно, - говорит Антон, посмеиваясь. Несмотря на кучу одежды, я по-прежнему дую ртом на коченеющие пальцы.
- Да, мне холодно, - говорю, как и хотел. – Ты сам-то скоро окочуришься в своей палатке и летней курточке.
- «Не дождётесь!» - цитирует Антон какой-то анекдот.
Мне не смешно. Мне холодно.

Пока мы едим традиционную овсянку и пьём чай, ветер полностью просушивает тенты и палатки, на этот раз даже без наших усилий, - такой он сильный.
Собираемся. Отчаянно понимаю, что надо торопиться, и это засилье жёлтых жухлых листьев, которых с каждой ночью всё прибавляется, подгоняет меня ещё больше. Дело идёт к зиме.
Мы собираемся и выходим на дорогу: здесь выезд из Усть-Коксы. Нам надо добраться в Мульту и затем в Маральник-1, где и живёт этот самый знакомый Антона. Антон хочет посмотреть на Мультинские озёра и снежные вершины гор. Видимо, я тоже хочу. А потом мы вернёмся на Чуйский и поедем к моим якам.
Так наивно я размышляю над нашим планом, пока Антон пытается тормозить машины. Несколько их проезжают мимо. И, наконец, рядом останавливается ока: маленькая машинка с серьёзным спокойным водителем внутри. Он говорит, что едет в Верхний Уймон, это как раз по пути.
Забираемся внутрь, еле затолкав рюкзаки в маленький багажник машинки.

Рассказываю, что у одного знакомого парапланериста тоже была ока. На ней он возил и крыло, и себя к подножию лётного склона. Когда его спросили: «Ну и как тебе машина?», он, коренастый качок, пожав плечами, ответил:
- Да норм! В грязи где завязнет – я её одной рукой вытащу, и дальше едем!
Водитель над моим рассказом почему-то не смеётся. Вместо этого он говорит, что у нас есть прекрасная возможность посетить музей Рериха, который находится в Верхнем Уймоне, и куда он как раз и направляется. Он там работает.
Зовут водителя Александр Васильевич.
Конечно, мы согласны!

Дорога гравийная, но укатана хорошо. Подъезжаем к музею. Это деревянный дом, в котором когда-то останавливался Рерих. В Кырлыке он тоже, кстати, ночевал, так что мы, практически, идём этот участок по его стопам. Проникнувшись этим, Александр Васильевич говорит, что готов провести экскурсию, если, конечно, нам интересно.
Мне всё интересно, лишь бы скинуть где-нибудь свой рюкзак.
На входе в музей одеваем бахилы. Оказывается, этот дом был восстановлен, причём по описаниям, а не по картинке или фотографии. И уже потом, когда случайно нашлась одна фотография, выяснилось, что дом отреставрировали, почти повторив его первоначальный облик. Первый этаж дома восстановлению не подлежал, потому что основательно врос в землю и пришлось отстраивать его заново. А второй этаж, остался родной.

- Что вы знаете о Рерихе? – Александр Васильевич пытается выяснить степень нашего знания.
- Эм… Ну, он был путешественник, - предполагаю я.
- Да, он был путешественник, философ, художник, - к счастью, Александр Васильевич не ждёт продолжения, потому что я больше ничего не знаю о Рерихе. И перечисляет дальше: - Написал около семи тысяч картин. А также он был писатель, путешественник и общественный деятель, - говорит он, выговаривая каждое слово и пытаясь передать степень учёности и значимости Рериха сильной интонацией.

Я хочу записать экскурсию на диктофон, но по странному стечению обстоятельств за всё путешествие он соглашается записать только шум дождя, и больше ничего. А под конец, возможно из-за энергетики места, он окончательно умирает, протянув всего два месяца с момента покупки. Или же фирма такая, вкупе с перепадами влажности и температуры постаралась.
Помнится, когда на ферме скисало молоко, доярки всё сваливали на грозу, а вовсе не на грязные доильные аппараты.
Но только у меня вдобавок умирают ещё механические часы, которые удивительным образом потом оживают обратно в Барнауле, накрывается медным тазом телефон и половина карты памяти на фотоаппарате, причём эти товарищи - безвозвратно.

Из экскурсии я поняла, что Рерих жил давно. Он был женат, и его жена писала книги, причём не простым языком, а как будто ей их кто-то диктовал. Так что книги эти приходится расшифровывать, так же, как и картины Рериха. Жена его была очень красива, как говорят, «и духовно, и физически». Про неё Рерих говорил, что под конец жизни рядом с его подписью можно было смело ставить подпись и её, так как она во всём ему помогала.
Фотографироваться она не любила, поэтому почти на всех фотографиях можно увидеть или верх её шляпки, или зонтик, закрывающие лицо.
Наравне со всеми ездила на лошади в этих длительных и опасных путешествиях. В отдельных местах на них нападали бандиты, но они давали отпор, грамотно подготовив оборону. Как однажды им пришлось долго стоять на одном месте, и они потеряли около сотни коней, погибших от голода. Как потоком, несущимся с горы, унесло фотоаппарат, вместе с массой отснятых материалов: практически ничего не сохранилось.
Ещё у них было два сына, оба такие же талантливые. Юрий и Святослав. Юрий знал порядка тридцати языков и, находясь дома, снабжал экспедиции продовольствием и всем необходимым, несмотря на молодой возраст.
- Это не фотография? – удивлённо спрашиваю, разглядывая одну из экспозиций, изображающую работу Святослава.
- Нет, это картина. Он был очень талантливый художник-портретист, - поясняет Александр Васильевич, кажется, понимая всю степень моего удивления. На картине изображён человек, сидящий на вершине горы. Он маленький. Несмотря на это черты лица изображены так чётко, будто это очень качественная фотография.
Экскурсия поражает меня до глубины души.
- Ну… Это ж надо таким родиться? – с тихой надеждой спрашиваю Александра Васильевича и чувствуя себя неудачницей. На что он спокойно отвечает:
- Вы верите в реинкарнацию?
- Да, - киваю головой я.
- Это множество опытов из прошлых жизней накопилось, я так полагаю, - и добавляет: - Один мужчина был у нас на экскурсии в позапрошлом году. Через год вернулся и говорит: «В прошлый раз я почти ничего не понял. Теперь приехал специально за подробностями, чтобы разобраться во всём этом. Я готов. Давайте подробности».

На столе лежит несколько Рериховских книг. Многотомники с надписью «Живая этика» и масса других.
Уже несколько дней как я хочу получить ответ на свой вопрос: остаться ли жить здесь, на Алтае, или вернуться домой, под Питер. Александр Васильевич, как будто услышав этот запрос, вдруг поворачивается ко мне и говорит:
- Рерих, объездив множество стран, писал потом, что жить нужно именно здесь, на Алтае. А не возвращаться в Санкт-Петербург, где они жили до этого. Именно здесь, в Сибири, начнётся возрождение всего мира, - говорит он спокойно, и в то же время патетически, - поэтому к Алтаю сейчас особенный интерес со стороны общественности разных стран.

И потом рассказывает, с каким ужасом в годы Великой Отечественной Войны бежали фашисты, едва услышав, что противостоять им будут сибирские дивизии:
- Солдаты-сибиряки себя не жалели, бились до последнего, были очень выносливы, поэтому вгоняли врага в смертельный ужас ещё до начала битвы.
Ещё он говорит про знак триединства, который Рерих видел во многих картинах, иконах, в качестве элементов в архитектуре, и как официально признали этот символ действующим, изобразив его на флаге. Знак выглядит как три красных точки, объединённые в красный кружок. Так что теперь есть такой флаг: Флаг Мира.

Он рассказывает о картинах – на стенах висят экспозиции некоторых из них.
- Они… настоящие? – почти шёпотом спрашиваю я.
- Нет, - смеётся Александр Васильевич. – Здесь нет условий для их хранения.
В доме сильно натоплена печь, и в середине экскурсии мне даже приходится снять с себя кучу кофт от того, что сильно жарко. Наконец-то я согреваюсь, и даже слишком.
- А чем он рисовал? – спрашиваю ещё.
- В основном, темперой, - отвечает Александр Васильевич.
Мне хочется немедленно купить темперу, что бы это ни значило. И положить её в свой шкаф. Рядом с пастелью. Чтоб было.

В завершение мы заходим в магазинчик, стоящий особняком. Здесь продаются открытки и экспозиции картин Рериха и книги. Там ещё красочнее, чем в самом музее: все стены завешаны изображениями гор в разных цветах и оттенках. Цвета неестественные, иногда кислотные, и мне не верится в то, что такое возможно увидеть воочию. Я ошибаюсь. Возможно. Я хочу картину «Матерь Мира», на что Александр Васильевич, посмеиваясь, говорит:
- Все хотят именно её, не успеваем заказывать… - и извлекает откуда-то из коробки маленькое изображение в тяжёлой металлической рамке: - Вот, одна-единственная осталась.
Ладно. От рамки я избавлюсь позже. Покупаю. Здесь я хочу всё: книги, открытки, картины. Беру пачку открыток. Антон глядит на мою жадность, посмеивается и поясняет куда-то в воздух:
- И это при том, что у неё очень тяжёлый рюкзак!

Опять впрягаемся в лямки и покидаем это интереснейшее место. Прямо с улицы, на горизонте уже виднеются белоснежные верхушки гор. И если ранее они были только чуть-чуть побеленные, то тут уже цвет полноценно белый. Дует морозный ветер, и чем дальше в Алтай мы погружаемся, тем холоднее он становится. Я опять мёрзну.
Машин как не было, так и нет. Идём. Раз в час проезжает одна, и та не останавливается.
Наконец, ловлю одну. Это оказывается уазик, в котором есть только одно место.
- Я еду-то только до Тихонькой, - дружелюбно говорит водитель, называя смешное название села. – И мест нет.
Антон говорит:
- Подвезите хотя бы её, а я пешком дойду.
Водитель согласно кивает головой.
Радостно залезаю внутрь, вместе с рюкзаком. Водителя зовут Андрей. Глядя, как я дую на окаменевшие от холода пальцы рук, он откровенно посмеивается. В машине тепло. Едем, болтаем. Как всегда: замужем я или нет. Откуда приехала. Нагло вру, что я не из-под Питера, а из Чувашии: столичных гостей тут не любят. Вспоминаю, что когда-то ездила на таком уазике по фермам и вызовам, работая в деревне. Больше не находится чего сказать: мы приезжаем.
Прощаемся на мостике. Андрей уезжает, а я вижу неподалёку сельский магазинчик. Отлично, отлично. Пока Антон идёт, куплю себе что-нибудь поесть, чтоб желудок отлип от позвоночника.
В магазинчике богатый ассортимент одежды и строительных материалов с одной стороны и продукты с другой. За прилавком стоит продавщица и напористо поддакивает, разговаривая, кажется, со своей сменщицей:

- Да-да, бл@дь! Я ему говорю: тебе, на х@й за что деньги платят?! Я, что ли, должна гвозди таскать? Взял, бл@дь, говорю, быстро ящик и понё-ё-ёс!!!
Не хочется отвлекать их от столь интеллектуальной беседы. Оставляю рюкзак на входе, чтобы не тащить. Какое-то время разглядываю витрину. Там лежит сыр, изрядно покрытый плесенью и другие молочные продукты. Маленький пакетик питьевого йогурта, думаю, это то, что сейчас меня устроит.
Наконец, творческая беседа стихает. Подхожу ближе и говорю:
- Мне, пожалуйста, питьевой йогурт.
Продавщица, смотрит на меня одним глазом. Второй глядит куда-то вбок, создавая впечатление лживости. Вероятно, врождённое косоглазие. Неприветливо и с приличной долей презрения, она говорит:
- Какой?
- А какой есть-то? – пытаюсь быть вежливой.
- Черничный и абрикосовый.
- Отлично. Дайте абрикосовый.
- Сорок шесть рублей.

Даю деньги. Беру йогурт. Открываю и начинаю пить прямо в магазине, отойдя к рюкзаку. В это время внутрь заходит местный мужик. Он просит продать ему сигареты в долг. Как очевидно, здесь многие берут «в долг», и не один раз.
Первый глоток йогурта ввергает меня в недоумение: вместо йогурта внутри оказывается какая-то протухшая белая водичка, пахнущая плесенью. Неосмотрительно проглатываю её, не успев среагировать. Ну-ка, ну-ка… Срок годности…
Выясняется, что йогурт умер ещё два месяца назад. Его следовало, пожалуй, захоронить где-нибудь на ядерном полигоне. Он опасен для жизни. Возможно, внутри этого пакетика уже зародилась новая жизнь, причём из разряда агрессивных захватчиков.
Возвращаюсь к прилавку и говорю:
- А что это йогурт у вас испорченный, да ещё и просроченный?
Лучше бы я молчала. На меня вперивается шесть глаз, причём один из них косой, и местный мужик усердствует в этом больше всех. Понимаю, что сейчас мне помнут лицо. Как минимум. Продавщица же, отвечая на мой вопрос, нагло говорит:
- Потому что он абрикосовый!

Хоспаде. Выходит, если бы я выбрала черничный, то мучилась бы недельным запором, что ли? А теперь что? Страшно даже себе представить последствия а-ля «против ветра на три метра». Не считая мелких брызг.
Понимаю, что ничего никому не докажу. О возврате денег не идёт и речи.
- Ладно, - говорю я, ставлю бактериологическое оружие в лице «йогурта» на прилавок и выхожу на улицу, забрав рюкзак. Поела, ага.
Живя в городах, забываешь о том, что бывают просроченные на пару месяцев продукты.

Живя в городах, забываешь о том, что бывают просроченные на пару месяцев продукты. Давно уже не обращаю внимание на сроки годности, потому что в магазинах есть специальные люди, следящие за этим. Потому что за это штрафуют. Помнится, когда я работала продавщицей, пару раз к нам приходила комиссия с пробными закупками. В случае «просрота» хотя бы на день всем нам грозили нехилые штрафы.
Но что говорить о глубинке? Где в тайге можно пропасть без вести, и никто никогда не найдёт ни концов, ни причин?

Злая, расстроенная потерей денег и голодом, выхожу на улицу. Лучше бы я хлеба купила. Почему только плесеневелый сыр не надоумил меня быть внимательнее?
Стою у мостика, наблюдая, как ко мне подходит Антон. В лицах и горячо рассказываю ему, какое безобразие тут творится. Что этот магазин надо сжечь, или хотя бы все продукты обработать паяльной лампой. И какая несправедливость. И как я хочу есть. И как я устала. И за что мне всё это.
Через десять минут моих отчаянных воплей, Антон, идущий впереди, оборачивается и спрашивает:
- Ты с кем там сейчас разговариваешь? С рюкзаком, что ли?
Что выбешивает меня ещё больше.
- Подожди, пожалуйста! – кричу я в отчаянии, скидывая рюкзак.
Он останавливается. Достаю из рюкзака аптечку, выкапываю оттуда энтеросорбенты и выпиваю сразу несколько. Лучше лечения может быть только профилактика. Не хватало ещё какой-нибудь кишечной инфекции, особенно когда закончились антибиотики.
Антон смотрит на меня с некоторым скептицизмом. Одеваю рюкзак, идём дальше. Иду уже молча. Иногда, конечно, полезно поговорить самой с собой. Но, говорят, это уже один из признаков душевного расстройства.

Дорога здесь из асфальтовой постепенно превращается в гравийную.
Столбики с указанием километража появляются всё реже и реже. Это значит, что я опять иду слишком медленно. Наконец, мы выходим на открытое пространство: дорога идёт прямо, с обеих сторон от неё простираются обширные пастбища, по которым в изобилии гуляют несметные стада коров и лошадей. И окаймляют их горы, подножия которых начинаются так далеко, что животные, которые пасутся там, выглядят маленькими, едва различимыми точками.
Солнце плавно садится позади нас, тени всё растут. Впереди – село Мульта. До Маральника мы сегодня не дойдём, поэтому вопрос о ночёвке стоит опять остро. Мимо нас, параллельно дороге, периодически идут друг за другом чистые коровы, или телята, или все вместе, возвращаясь домой. Иногда даже взрослые, внушительного вида бычки. Лошади пасутся глубже. В один из моментов вдруг целый табун снимается с места и начинает кружить по полю, рисуя круги и восьмёрки. Заправляет всеми отменный лоснящийся гнедой жеребец. Какое-то время они кружат, сотрясая окрестности громким топотом, усиленным отражением гор. Потом перебегают дорогу, меняя место дислокации, и останавливаются на другой стороне. Где продолжают мирно пастись. Жеребец ходит вокруг своего табуна, как будто пересчитывая, все ли здесь.
Говорят, если одной не досчитается, бежит выяснять, где она и пригоняет к табуну.

Солнце постепенно падает вниз и в какой-то момент оказывается в полоске между тучами сверху и вершинами гор снизу. Ярким золотистым огнём освещает оно листву деревьев, растущих сплошной стеной по краю поля. От этого лес вспыхивает ярко-жёлтой полоской света. Чудо это длится всего несколько секунд, и вскоре солнце окончательно приземляется за верхушку горы.
Вскоре мы достигаем Мульты, отыскиваем там магазин, скидываем оба рюкзака у входа внутри магазина и закупаемся продуктами. Антон спрашивает у продавщицы:
- Здесь есть такси? – похоже, его не покидает мысль добраться до Маральника сегодня.
- Да, есть, - отвечает та, - там на двери магазина все телефоны.
- Никуда не уходи, - странным голосом говорит Антон и выходит наружу. Стою с двумя рюкзаками, изображая третий. Вокруг меня ходит и подметает полы какая-то женщина. Ужасно мешаю ей, но ничего поделать не могу. Она, к счастью, молчит.
Возвращается Антон только минут через десять, когда я уж было решаю, что он про меня забыл. Наклоняясь к моему уху, он говорит:
- Я просто телефон воткнул на зарядку…
О-о-о…
- А что там такси? – спрашиваю его.
- Триста пятьдесят рублей! Да тут ехать-то! – возмущается Антон.
Н-да. Автостопщики и таксисты никогда не будут друзьями.
Наконец, выходим. На его телефоне появляется одна палочка, и здесь есть связь. И это прекрасно.

Книга, основанная на этих черновиках, написана и опубликована здесь (здесь же 1\4 книги доступно для безоплатного прочтения):
на платформе издательства Ридеро /ridero.ru/books/avtostopom_do_altaiskogo_yaka/
В ней есть про возвращение домой, ещё немного про Марата и добавлено несколько дополнительных сюжетных линий.
Название оставлено прежним: "Автостопом до алтайского яка". Автор Овчинникова Ольга.
Приятного прочтения. Люблю вас. smile.gif

Интересно!
Мне в сентябре пришлось ехать 5000 км по России. Мы с мужем на машине возвращались с Ямала домой.
Было очень интересно, хотя нашей задачей было попасть как можно скорей из пункта А в пункт б (домой).
Однако, после этой пусть утомительной, но увлекательной, поездки, для меня меньшие расстояния ни о чем, и летом хочется попутешествовать.
Поэтому собираю интересные рассказы, мнения, советы о путешествии по России.